Зародыш

Я оделся, с трудом нацепил ранец, взял цветы и, захлопнув входную дверь, зашагал в первый раз в первый класс – в школу. Не имея понятия о времени я, словно по волшебству пришел как раз к началу линейки. Прозвенел контрольный звонок, так как праздничного колокольчика могли не услышать присутствующие, и дети и взрослые разошлись по классам. В классе учительница спросила меня.

— Где твои родители? Почему они не пришли?

— У меня только мама, она занята, – ответил я.

Я научился врать. Делать это мне приходилось часто те, кто знал мою мать, не верили, но учительница еще ничего не знала ни обо мне, ни о ней. Отца своего я никогда не видел. Мать всегда кричала на меня, если я задавал этот банальный вопрос:

— А, где мой папа?

— Закрой свой рот, зародыш (ее любимое ругательство по отношению ко мне)! Тебе что матери не хватает! Нет у тебя отца, в капусте я тебя нашла, понял?

— Но так не бывает!

Мать просто с размаху давала мне подзатыльник, на такой ноте заканчивался наш разговор. Скорее всего, моя мать не могла точно сказать, кто из ее близких друзей, приходился отцом ее ребенка. Вот и злилась. А, может, слишком обижена была на мужчину, от которого меня родила. Потом я уже не спрашивал ни о чем, мы просто жили, как могли каждый сам по себе, несмотря на мой юный возраст.

Прошло много лет с того времени. Моя мать давно в могиле, я живу другой жизнью очень далеко от родных мест, но так и не узнал тайну своего зачатия. Мать все время твердила, что никому мы не нужны. Вобщем, она была права, никто нас не искал, никто нами не интересовался.

Мать дала мне необычное имя. Я не Вова или Леша и даже не Федя. Меня зовут Вениамин. Дурацкое вычурное имя, на фоне маминого имени Виолетта, звучало гармонично. Отчество у меня Даниилович. Откуда она его взяла, одному Богу известно. Сокращенно я звался Веней.

— Эй, Веник, пасуй, че мало каши ел?

«Мало!» – подумалось мне. Чтобы как-то утолить свой вечный голод, я съедал порции одноклассников, которых не устаивала столовская еда, и они благосклонно отдавали их мне, посмеиваясь при этом, но я не обращал внимания, прикидывался дурачком.

Среди одноклассников авторитетом не пользовался и, чтобы как–то самоутвердиться, решил взять верх над учителями, ведь им нельзя осуществлять давление над учениками, они должны решать все проблемы с позиции педагогики и психологии. Откуда я это узнал? Да подслушал, как директриса отчитывала учительницу за конфликт с классом.

Меня выгнали с алгебры, и я гулял по коридору, заглядывая в замочные скважины, чтобы как-то развлечься. Я замер, стоя за углом перехода из одного коридора в другой и с интересом впитывал, каждое, услышанное слово.

— Вам, что работать в нашей школе надоело? Сейчас, если я вас уволю, вы нигде не устроитесь, Лариса Петровна!

— Но я ничего не делала, – блеяла, словно овечка тонким голоском молодая учительница,- они не учат и поведение ужасное.

— Так заинтересуйте детей, зачем же ставить двойки? Вы портите нам показатели. Сказал два слова – это уже «три», ну, а за пять слов можно и четверку поставить.

— А как же экзамен?

— Тут уж ваши проблемы, значит, не смогли научить, а с вопросами дисциплины попрошу больше не обращаться у других педагогов, работающих в 7 «Б», нет никаких разногласий с детьми. Почитайте Макаренко на досуге, Лариса Петровна.

Учительница была «англичанкой». После разговора с директором, она медленно спускалась по лестнице, голова ее была опущена, лицо напряжено, казалось, что из ее глаз потекут слезы, но этого не произошло. Меня она не заметила. А мне хотелось, чтобы она повисла на моей хилой шее и жаловалась, жаловалась на все неприятное в своей жизни. И плакала, плакала, гладя меня по голове. Но она ушла. Я ей был ни к чему со своим участием и сопереживанием, а также со своими проблемами. Для нее я – просто плохой ученик.

Я начал срывать уроки. «Англичанке» попадало больше всех. Я влюбился в нее. Страшно признаться себе самому даже в зрелом возрасте. Думал только о ней, попадался специально на глаза, крутился под ногами в коридоре и вредил, вредил. Так ей и надо, получай, учительница. Ведь я тебя люблю. Все было, как в средние века у рыцарей: куртуазная любовь.

На очередном уроке я начал кидаться бумажками, а, когда она отворачивалась к доске, то попадал в нее. Зрителям было весело.

«Прекрати, Вениамин!» Повышая голос почти до крика, восклицала она. В тоне ее голоса не было злости, от него веяло лишь страхом и отчаянием. Боялась ли она меня или кого-то другого, а, может всего класса. Возможно, ее страшил весь мир. Не знаю.

«А с чего, вы, взяли, что это я?» – проносилось у меня в голове. Она вела урок, напряженно посматривая в мою сторону. И тут я кинул бумажный комок, попав ей точно в лицо. Я и сам испугался тогда своего поступка, но после секундной паузы, в классе захихикали. Англичанка не знала, что ей делать, куда метнуться. После разговора с директрисой она совсем растерялась.

— Ты совсем обнаглел, хам, сопляк, а еще… – у нее перехватило дыхание от возмущения и бессилия. Она сжимала и разжимала кулаки. Ей, вероятно, очень хотелось ударить меня.

— Вы чего орете? А обзываетесь? Вам же нельзя.

— Выйди вон!

— Не пойду! Детей нельзя выгонять с урока. Вдруг я чего-нибудь натворю. Вам же хуже будет!

Англичанка покрылась красными пятнами, над губой выступила испарина. Ее терпение лопалось, а мне только этого и надо было. Я мстил ей за то, что она меня не замечала, что в своей благополучной жизни не догадывается, как я хочу с ней поговорить. И тут я брякнул.

— А, может, я хочу с вами пообщаться, а вы так нервничаете, даже покраснели.

— Вон! – она топает ногами, голос ее срывается, и Лариса Петровна долго кашляет. – Приду к тебе в гости, жди, – добавляет она, – там и пообщаемся, – она сумела взять себя в руки и посмотрела мне прямо в глаза. – Встать, пошел вон!

Я поднялся, делая вид, что совсем не тороплюсь, медленно собрал все с парты, сунул в портфель и ушел, молча, шокированный ее решительным, без тени страха и неуверенности тоном.